Воспоминание о войне - Семён Бровтман

было 32 года, а сыну ее, Ванюшке — 7 лет. Так мы стали жить вместе — два Ивана и Мария…

У хозяйки дома мужа не было. В 1938 году ушел он в армию и к семье потом не вернулся: видать, где-то в России женился. Мария была невысокого роста, энергичная, работящая, аккуратная и добрая по натуре, В 1922 году семья ее — родители, старшая сестра и двое братьев — приехала сюда из Орловской губернии — спасались от голода, царившего там. Родители давно умерли. Сестра Елизавета, с семьей и старший брат Володя, слепой с детства, жили в этом же селе, и младший брат Иван ушел на фронт. В 1931 году после раскулачивания одной семьи им достался дом, теперь в нем жил Володя. Мария не смогла поладить с ним, ушла с сыном. Сняла комнату с отдельным ходом у хозяйки, у которой и картировал Петя…

В комнате была русская печь. На ней спали Мария с сыном, а я на кровати,

Сначала я жил здесь, как квартирант, потом на правах хозяина. Перебрался спать на печку к Марии с сыном: в комнате было холодно.

Я поправился, окреп, постепенно привык к обстановке. Люди в селе были, в основном хорошие, староста — Степан Сашковский, бывший учитель — человек добродушный, доброжелательно относился к нам. Я подружился с людьми, пошел работать в колхоз.

Однажды Мария познакомила меня со своим старшим братом, это был странный человек, сварливый и неуживчивый с людьми. Он ходил по деревне, опираясь на палку, во все, как говорится, «засовывал свой нос» — постоянно ворчал на односельчан, ругал их. Елизавета, старшая сестра, готовила для него пищу: он приходил к ной обедать. Иногда, когда брат, не приходил к ней, она кого-то посылала к Володе с едой. И вот в январе, в один из дней, Роман, муж Елизаветы, отправился к Владимиру. Дверь в дом была не заперта. Роман вошел и у видел, что Володя повесился.

После похорон Елизавета посоветовала Марии перейти жить в дом покойного брата. Мы так и сделали. Изба была хорошей, имела две больших комнаты. Было где разместиться.

Зима 1941—1942

Зима 1941—42 гг. выдалась холодной и снежной, временами снега насыпало до окон. А топили слабовато — соломой и бурьяном, хороших дров не хватало. Рядом была роща с низкорослой желтой акацией. Я, как и другие ходил туда резать акацию. Эти «дрова» использовали только тогда, когда надо было печь хлеб…

Мы жили спокойно: в деревне не было ни немцев, ни полицаев — фронт ушел далеко на восток. Иногда приезжало начальство из бывшего райцентра, чтобы узнать, как идут работы по подготовке к весенним полевым работам. Я и Мария трудились в колхозе, за работу получали продукты. Дома держали корову, выкармливали свинью — имели сало и мясо.

Однажды староста объявил, что 15-го февраля 1942-го года, по приказу немцев, все мужчины старше 18 лет должны прибыть в село Семеновка, на проверку. Я опасался встречи с немцами, а потому стал думать, как избежать поездки. И придумал!

Утром следующего дня я вошел в сарай, где хранились ветки акации, снял валенок с правой ноги и с размаху наступил на колючку. Конечно, было больно, но я терпел. Ножницами обрезал торчавшую колючку так, чтобы кусок ее остался в ноге. Через пару дней нога начала нарывать, а потом очень сильно распухла.

Накануне поездки староста зашел к нам. Увидев ногу, он ужаснулся и спросил, что же будем делать? Я оказал, что страшно болит ступня и вся нога почернела, сильно поднялась температура, а потому я поехать не смогу…

15-го января, все мужики, кроме меня уехали. Вернулись они поздно вечером. На следующий день староста рассказал мне, что там произошло. Была медкомиссия: проверяли нет ли среди мужиков евреев. Забрали Мишу и Колю — армян по национальности. Обо мне староста не сказал ни слова.

Теперь надо было срочно лечиться. Я интенсивно парил ногу, местный фельдшер вскрыл нарыв. Нога стала постепенно заживать… Вскоре я снова пошел на работу.

В конце марта случилось новое происшествие. В село вернулся сын кулака, которому когда-то принадлежал дом, где мы теперь жили. Потребовал освободить его. В селе был один пустовавший, очень запущенный домик. Мы временно переехали к Елизавете и своими силами отремонтировали тот домик. А когда потеплело, справили новоселье. Весной, пастух Василий, старик, которому уже трудно было справляться с работой, предложил мне быть у него подпаском. Я быстро освоил эту профессию. Работа нравилась: целый день был на воздухе, мне неплохо платили. Жили мы спокойно, без особых событий. Но в октябре 1942-го года случилось то, что круто повернуло всю мою жизнь…

Из района прибыла разнарядка отобрать пятерых молодых людей для отправки в Германию. Выбор пал на меня, Петю, Ваню и еще двух девушек-сироток, за которых некому было постоять. Всем нам выдали справки, удостоверяющие, что мы — жители именно этого села. Это был первый документ для меня, который свидетельствовал, что я действительно Иванюк Иван Дмитриевич.

Мария очень переживала, ибо мы дружно и хорошо жили, я был для нее большой подмогой. Прощание было трогательное.

— Я догадалась, что ты еврей, — сказала той ночью Мария. Я хочу дать тебе на память одну вещь и прошу не отказываться. Это станет твоим талисманом и, возможно, спасет тебе жизнь…

Когда я согласился принять ее подарок, Мария надела мне на шею серебряный крестик. Я дал клятву, что буду носить его до лучших времен. Мы оба плакали, нам было жалко расставаться.

На следующий день нас на подводах отвезли в райцентр, а оттуда, уже на машинах, на станцию Глобино. Там посадили в товарные вагоны и повезли на запад…

Война шла далеко от нас, надежды, даже если бы и удалось совершить побег — пробраться к фронту не было. Мы вынуждены были покориться судьбе. Моя семья — отец, мать и сестричка — эвакуировались на Урал / это я знал из писем, которые получал, участвуй еще в обороне Киева/. За них я был спокоен, радовался, что мои родные не попали в оккупацию. Мне оставалось думать, как спастись самому…

Прибыли на станцию Перемышль. Нас разгрузили, повели на санобработку и в баню, затем на медкомиссию. Немцам важно было посмотреть «рабочий скот» перед отправкой в Германию.

Вначале у меня не было повода для беспокойства. Как и все, разделся, связал ремнем одежду — сдал ее в дезкамеру. Затем пошли мыться. После бани нас привели в большой зал, где «вкруговую» стояли столы, возле которых сидели немецкие военные врачи. Нам выдали «обходные листы», на которых медики делали записи. Особенно тщательно проверяли всех врачи — кожник и венеролог.

Последним проверяющим — перед выходом из зала в комнату, где получали свою одежду после дезинфекции, — был врач-венеролог. Он смотрел, нет ли заболеваний «по его части», и тут же обращал «особое внимание» на тех, кто был… обрезан. /Именно по этому признаку, основном, фашисты выявляли евреев /. Очередь к этому врачу была большая — человек 50. Приближаясь, я заметил, что врач несколько раз подзывал стоявшего рядом солдата и тот отводил куда-то человека, на которого врач указывал.

Чем ближе я подходил к столу врача-венеролога, тем большая тревога охватывала меня. Невольно подумалось: когда скот ведут на убой, у него, наверное, такое же предчувствие гибели. Мысленно я произносил слова молитвы и просил Бога помочь мне понимал: другого выхода, чем идти вперед и надеяться на чудо, у меня не было. И чудо свершилось!

Когда подошла моя очередь к врачу-венерологу, к нему вдруг подошел другой врач и поговорил о чем-то, Я стоял, как завороженный. И вдруг мне почудилось, как кто-то протоптал мне по-еврейски:

— Что стоишь? Иди смело вперед, и ты спасешься!

Я оглянулся: и сзади меня, и рядом никого не было. Но слова эти звучали в

моем сознании! Значат, кто-то их произнес. Быть может, это Бог внял моим молитвам и подсказал путь к спасению?

Повинуясь этому